Н. Ходаковский

ЧУДОТВОРНЫЕ ИКОНЫ И МАГИЯ ЖИВОПИСИ

Москва 2009

ХРАМ

Я - художник. Точнее, был художником...Сейчас мучаюсь в поисках слов, как ловец в поисках жемчуга. Я не могу передать словами то, что вижу и чувствую; я мыслю цветом, линией... Я писал храмы. Поиск линии и цвета храма - была моя жизнь.

Тогда я писал свой храм. Я сотни раз приходил сюда, чтобы вылепить на холсте поседевшее его величие... И каждый раз страдал, распятый на кресте. Писать храмы - это тогдашняя моя находка, находка нашего времени. Тогда храмы уже не рушили, но и не писали их. А я их писал, стал писать назло. Может быть это была и не моя находка, может быть я ее перенял, украл, но я ее развил... Я тогда учился в Академии художеств. Руководитель мастерской, в которой я проходил школу, работал над полотнами из серии "Красные огни Сибири" и "Лампочка Ильича" ... Он был тверд в том, что его полотна нужны людям.

- Они несут свет в будущее, - говорил он. Он отчаянно боролся с моими храмами. Он беседовал со мной, возмущался, давил... Меня спас парторг академии. Всех спасающий в критические моменты истории, образ парторга запечатлен в советской литературе, кино, живописи и даже музыке. Странно, рочему тогда не воздвигли памятник безымянному парторгу.

Парторг растолковал, что храмы - это наша история. Знать нашу историю, достойно изобразить ее - благородная задача любого талантливого художника. И партия поддержит эту линию.

И партия поддержала. Я стал преподавателем академии. Я стал популярным художником. Я искал новые линии и краски в изображении храмов... Мои находки не радовали меня, я всегда чувствовал фальшь в линии, в оттенках цвета. И так, в тот день я писал храм. Я смотрел на него как каторжник, содрогающийся при виде плети. Я работал. Я не любил дыхание в затылок тех, кто наблюдал из-за спины, как я пишу. Творчество - это таинство. И в тот день, когда я творил, я почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Я обернулся.

И тогда я впервые увидел ее. Она стояла с этюдником через плечо и внимательно смотрела на мое полотно. Ее волосы светились куполом храма.

- Вы увлекаетесь живописью? - неожиданно для себя спросил я заинтересованно. - - - Да, - ответила она, улыбнувшись, - я хочу стать художником.

- Я Вам сочувствую.

- Почему? - спросила она.

- Вы обрекаете себя на муки, а женщина создана для счастья.

- А что такое счастье? - спросила она.

- Женское счастье? - переспросил я.

- Пусть женское , если хотите, - ответила она.

- Женское счастье любить и быть любимой. Счастье - это любовь.

- Это избито и пошло.

Она сказала это задумчиво и грустно. Тогда я, может быть, и казался ей метром... Я чувствовал, что ей интересно общаться с настоящим, взрослым художником.

- Вы пишите только храмы? - вдруг спро- сила она.

- Почему вы решили? - удивился я.

- Вы пишите классно. Профессионально пишите. Вы - профессионал,- вдруг сказала она.

Я удивился ее независимому тону и с интересом посмотрел на нее.

- А вы любите писать храмы? - спросил я.

- Нет.

- Почему? - я не чувствую их. То есть я чувствую их красоту, но я не чувствую, как бы вам сказать, я не ощущаю потребность в этом.

Я долго стал объяснять ей. Я выступал как метр и учитель. Я ловил себя на том, что я читаю лекцию студентке.

- А вы любите писать обнаженную натуру? - вдруг спросила она.

- Нет, - жестко отрезал я. - Женская фигура изучена тысячами художников. Искать здесь новое...

- Вы никогда не любили. - Сказала она задумчиво.

Я почувствовал ее сразу. Я почувствовал ее тягу к мужчине, ко мне.

* * *

Она стала позировать мне. Она стала моей натурщицей. Я перестал писать храмы. Я писал только ее. А потом мы долго обсуждали эти работы, спорили. Она была восхитительна. Она была, бесспорно, талантливой и стала студенткой нашей академии. Все проходит. Проходит и страсть. Меня стали раздражать ее сужения о моих работах, ее жажда философствовать, докапываться до истины. Я стал часто говорить ей, что женщина не может быть философом, что женщина не может быть художником. Баба есть баба, и бабе нужно осознать себя бабой. Я все чаще стал уходить из дома и снова стал писать храмы. Женская натура была исписана..., но не понята мной.

Однажды, когда я вернулся домой и мы опять о чем-то заспорили я сказал ей, что она сопливая девчонка и ничего не понимает в жизни, в искусстве. Чтобы рассуждать надо изучить жизнь, познать жизнь... Мне тогда казалось, что я знаю жизнь, а она сопливая девчонка... Она долго терпела меня. Но юность - это взрыв. И она взорвалась. Она ушла от меня. Она взяла только свой мольберт. Она ушла из академии.

Прошло много лет, я даже не знал сколько, когда я вновь увидел ее, выходящую из Храма. Я узнал ее не сразу, даже тогда, когда она подошла ко мне...

- Вы пишите только храмы? -спросила она.

- Да, - ответил я.

- Мнда... профессионал...- выдавила она задумчиво. Я посмотрел на нее, но не узнал.

- А вы ходите в Храм? - спросила она.

- Редко, если там хорошая роспись.

- А вы пишите натуру? - спросила она.

- Нет, - удивленно ответил я.

- Да, да... Женская фигура изучена тысячами художников,- прервала она.

- Вы никогда не любили.

И тут я узнал ее. И я обнял ее. Я снова почувствовал, что ее влечет ко мне. Она опять стала позировать. Тогда я опять перестал писать храмы. Я снова писал только ее. И мы не разбирали мои этюды, но уже она не спорила. Она позировала, а потом уходила в Храм. Она была восхитительна. Она стала женщиной...

Все проходит. Прошла и эта страсть. Меня стала раздражать ее хлопотливость. Я стал говорить ей, что женщина не может быть только домохозяйкой, что она напрасно похоронила свой талант.

"Баба есть баба, и бабе нужно осознать себя бабой," - отвечала она, улыбаясь. Я опять стал уходить из дома, снова начал писать храмы. Женская натура была исчерпана.., и опять не понята мной.

Она терпела мои назидания. Она мыла полы и стирала, она чистила мою обувь. Она дела все. Казалось, ее устраивал эта роль и то, что я пишу храмы. Женщина терпелива. И она терпела. Но однажды она молча ушла. Но вскоре вернулась. Она вернулась с каким-то священником.

- Это наш батюшка, - гордо сказала она. Потом, немного помолчав, тихо добавила:

- И твой сын.

* * *

Она отвела меня в Храм. Мы стали вместе ходить в Храм... Настоятель Храма был наш сын. Прошло время и мы снова стали ходить в мою мастерскую. Она восхищалась моими работами.

- Ты великолепен,- говорила она.

- Ты познал Храм.

- А ты тогда совсем бросила живопись? - спросил я однажды.

- Пойдем, - сказала она и привела меня во двор Храма. За храмом был большой сарай. Она открыла его и мы вошли. Там были аккуратно упакованы ее работы. Она стала раскрывать их. Я как завороженный смотрел эти работы. Я никогда подобного не видел. Это были чудовищной силы работы, полотна гения. Это были ее полотна, это была история ее жизни, это была боль, страдания, это была Россия... Мы вышли из сарая, точ нее она вывела меня из сарая. Я бросил писать, я бросил академию. Я стал ходить в Храм, я вошел в Храм.